Редстокизм и пашковщина

РАЗДЕЛ I

Вторая половина девятнадцатого века — один из самых сложных периодов в развитии русской социальной, интеллектуальной, политической и религиозной мысли. Этот период по праву называют "эпохой русского просвещения" или "эпохой борющейся интеллигенции". Это был период, когда Россия значительно шагнула вперед в своем культурном развитии. Она вышла из этого ренессанса, став страной, внесшей существенный вклад в развитие мировой культуры, хотя в духовном плане с одной стороны были старые абсолютистские структуры, православие, русский национализм, с другой — новая свободная смотрящая на Запад Россия. Несоответствие старых консервативных и новых либеральных сил неминуемо привело к ряду затяжных политических, социальных и религиозных разногласий. Реформам и либерализму противостоял нигилизм и терроризм; различные общественные движения революционного толка и распространение религиозного диссидентства встречались репрессиями и преследованиями. Возрастающий общественный энтузиазм, который последовал после реформ 1860-х годов, сменился разочарованием и скептицизмом. Казалось, русский дух непрерывно угасал, и, поистине, попытки умиротворить и объединить противоборствующие стороны были безуспешны в период существования монархии. Длительные же разногласия и нестабильность в обществе открыли путь к образованию абсолютно нового общественного порядка, возникшего в результате действительно революционного переворота.

Поражение в крымской войне (1853-1856 гг.), важном историческом событии, положило начало новой эпохе. Это поражение было не столько поражением российского солдата, как самой системы убеждений, на которой покоилось российское государство. Интеллигенция как западной, так и славянофильской ориентации, приверженцы монархии и, что наиболее примечательно, сам Александр I понимали, что внутреннего спокойствия в России не удержать, и что из-за крепостной системы и общего консерватизма Россия не может больше считаться современной великой державой. Осознание того, что Россия должна воспринять передовые общественные идеи Европы и таким образом изменить свою социальную и административную структуру, привело к "эпохе больших реформ" в следующем десятилетии. Крушение российской государственной системы, а также острая и напряженная борьба против крепостничества, возглавляемая передовыми людьми (А. Герцен и другие), заставила императора произвести многие изменения, пока общественное негодование не переросло в активную организованную оппозицию. И, хотя император начал реформы в системах образования, цензуры, местного самоуправления и правосудия, непосредственное внимание было сосредоточено на освобождении крепостных. Наконец, в 1861 году после пятилетнего обсуждения, освобождение двадцати двух с половиной миллионов крестьян началось. Отмена крепостного права неизменно повлекла за собой дальнейшие реформы в общественных и управленческих структурах. В 1864 году губерниям было предоставлено местное самоуправление (земства), а затем также в 1870 году — и большим городам. Местные советы, хотя и ограниченные во власти, являлись тем не менее избираемыми общественными органами, которые действенно проводили работу по улучшению систем образования и здравоохранения. В 1864 году существенная реформа была произведена в законодательной системе империи, и устаревшая, коррумпированная судебная система была заменена законом, предусматривающим открытое судебное разбирательство и суд присяжных. В том же году начались прогрессивные реформы в начальном, среднем и высшем образовании. Отказ от репрессивной политики предыдущего режима вызвал в следующем десятилетии стремительный рост образования, особенно высшего. Ряд изменений, направленных на улучшение общества, были произведены в финансовой системе, в армии и в цензуре. Военные реформы имели очень важное значение, так как они предусматривали всеобщую воинскую повинность, давая таким образом возможность крестьянину почувствовать себя равным с другими, хотя бы формально. Ослабление цензуры в 1865 году дало возможность общественному мнению полнее себя выразить. Но, хотя эта мера вызвала искренний интерес к запрещенным ранее философским, социальным и религиозным идеям, правительство сохраняло за собой право прекратить выпуск неугодной литературы.¹

Результаты этих реформ имели большие последствия для культурного, политического, религиозного и общественного развития России. Но эти реформы, какими бы они ни были либеральными и прогрессивными, все же не были достаточно радикальными и не могли возместить ущерб, нанесенный деспотическими мерами предыдущих режимов. Более того, в том, что эти реформы были лишь половинчатыми, ярко проявилось нежелание правительства отказаться от самодержавного правления или даровать полную свободу совести и свободу слова. Результатом реформ было не только то, что Россия стала поистине другой страной, но и то, что внутри правительства, правящих кругов и различных слоев российского общества произошел раскол, вызванный негативным воздействием этих же реформ. В то время как консервативные силы были обеспокоены слишком решительной политикой правительства в деле либерализации, прогрессивная интеллигенция была глубоко разочарована тем, что освобождение крепостных и внедрение новых административно-правовых законов не смогло создать условия для мирного перехода к новому обществу, которое управлялось бы конституционным правительством. В равной степени были разочарованы как крестьяне, так и помещики. Землевладельцы и дворянство, вследствие того, что многие из них подверглись полному разорению, начали сомневаться в том, уместны ли их потери, так как они оказались не в состоянии приспособиться к новым социальным условиям, другие же должны были искать себе новые средства к существованию. Русский крестьянин, исполненный горечи от уделенного ему такого незначительного земельного надела и высокой за него платы, хотя и стал свободным от уз крепостничества, экономически все же оставался таким же бедным, как и прежде. Действительные результаты оказались далеки от ожидаемых. И неудивительно, что крестьяне сотни раз выражали свое недовольство сложившейся ситуацией через спорадические восстания, которые часто подавлялись войсками. Как бы неожиданно это ни звучало, но освобождение породило новую волну оппозиции по отношению к правительству: вместо того, чтобы принести мир, оно увеличило революционную активность, страна была охвачена недовольством и разочарованием.

Изменения, вызванные индустриализацией и расширением торговли, неминуемо должны были привести и привели к зарождению двух принципиально новых классов буржуазии и рабочих, представляющих собой тогда два противоположных лагеря. Как следствие правовых, образовательных и административных реформ, началось формирование образованной прослойки: инженеров, бухгалтеров, торговцев, чиновников, учителей, адвокатов, врачей, людей искусства, журналистов и профессиональных писателей. Именно эта группа образовала ядро российской интеллигенции, и именно она впоследствии осуществляла политическое, социальное и культурное развитие России. И хотя этот новый образованный класс был рожден благодаря реформам, люди, которые его составляли, не были удовлетворены условиями своего существования. Они хотели продолжения реформ, чтобы иметь возможность осуществить свои замыслы и достигнуть цели своей жизни. Объединенные в одну социальную группу по своим либеральным взглядам и образованию, они выделялись не только среди масс, но и среди высших классов, все еще пользовавшихся особыми привилегиями правительства. Но, хотя эта просвещенная прослойка, именуемая "разночинцами", быстро увеличивалась и была представлена во всех сферах жизни, все же общая их численность была небольшой, и они не могли достичь такого же положения или играть такую же важную роль в обществе, какую играли подобные люди в Западной Европе. Послереформеный период вскоре показал, что каркас прежней сословной системы еще существует, а это не могло создать равные условия для всех. Таким образом, создание новой классовой структуры принесло лишь все растущее недовольство и социальное напряжение.

Но какими бы ни были недостатки реформ, они создали период передышки в последующие два десятилетия, хотя его размах и менялся в зависимости от того, насколько позволялось это режимом. Этот этап можно назвать очередным периодом европеизации, в течение которого зарождалось новое общественно-политическое, культурное и религиозное мышление. Устранение ограничений высвободило в людях страстное желание осовременить Россию и приблизить ее к цивилизации ее западных соседей. Хотя борьба между интеллектуалами западной и славянофильской ориентации продолжалась, напряженность 1840-х годов исчезла. Каждая из этих сторон уже не противостояла другой в вопросе, какая из культур, русская или западная, стоит выше. Их скорее объединяла задача образования россиян и вывода их из состояния раболепия и отсталости. Критически и скептически взирая на существующие условия, они начали предпринимать некоторые меры, хотя в начале лишь обдумывали возможности. Впрочем, довольно скоро они пришли к заключению, что на смену преобладающему пессимизму, философскому созерцанию, которые мы находим типичными в романах Тургенева, должны были прийти более положительные и практические действия. Это пробуждение русского сознания и русской мысли девятнадцатого века было выражено Н. Бердяевым как, "бунт против имперской России ... не только со стороны западников, но и славянофилов".²

Просвещенный класс, побуждаемый старшим поколением с более либеральными и эволюционными тенденциями, развил их в более прогрессивную, более радикальную и более революционную сторону. Рассматривая себя как выразителя воли угнетенных, энергичная радикальная интеллигенция начала требовать уже не расширения реформ, а полного преобразования российского государства и общества, а также практического воплощения уже существующих социальных и экономических теорий. Интеллигенция, хотя и рассеянная по всем классам общества, все же составляла особую группу людей, объединенных в одно целое своей моральной и исторической миссией. Их объединяло не столько происхождение, профессия или социальный статус, сколько, по словам В. Вейдле, "неуклонная и, по-видимому, непроизвольная оппозиция не по отношению к императору, суду или правительству, но ко всему, что можно было назвать официальной Россией, ко всей политической и социальной структуре страны".³

Они выдвигали на первый план социальные и имущественные права народа и личности. Но внутри самой интеллигенции не было единой тенденции ни в плане осуществления своих идей, которые привели бы к желаемым социальным изменениям, ни в плане четкой концепции природы этого нового общества. Среди них существовали теоретические, идеологические и тактические разногласия, несмотря на то, что все они, по сути, были социалистами-утопистами, выдвигавшими на первый план знаменитый вопрос о свободе личности, о ее развитии и отношении к обществу, а также облегчение тяжелого положения масс. Таким образом, их основным моральным тезисом было полноценное развитие личности и вера в то, что, когда личность развивается и круг ее интересов растет, в ней развивается и общественный интерес, и таким образом личность сближается с обществом. Так личность овладевает истинной моралью, внутренней готовностью творить добро и желанием приносить пользу. Именно это их убеждение и уверенность в своих возможностях вызвали непрекращающиеся попытки улучшить российское общество. И хотя это движение в конце концов вызвало преследования со стороны властей, оно не могло, в свою очередь, не создать оппозиции, которая вела к образованию подпольных революционных организаций. И в самом деле, все волнения, все заговоры в России в девятнадцатом веке начинались интеллигенцией, и не ради своих собственных интересов, а ради интересов всего народа.⁴

Н.Г. Чернышевский, один из основных представителей радикальной интеллигенции, рассматривал социализм как единственный способ положить конец несправедливости, социальному неравенству, классовой борьбе и бедности. Он представлял себе социализм в виде русской крестьянской коммуны.⁵ Его обращения к молодому поколению с призывом принять участие в преобразовании российского общества нашли свое отражение в его нравоучительном романе "Что делать?" (1863), где он мечтает об идеальном обществе, которое можно построить путем рационального усовершенствования человечества. Этот роман, не обладающий большой художественной ценностью, стал тем не менее девизом молодого поколения. Образ человека действия, реалиста с рациональным и практическим подходом к жизни и творчеству, созданный Чернышевским, помог в распространении модного тогда нигилизма, который достиг своей кульминации в творчестве Д. Писарева. Нигилисты, интеллектуалы-авангардисты отвергали абсолютные ценности и верили только в научный подход, ведущий к решению всех проблем. Они боролись в первую очередь за права личности. Это была борьба за саму личность, социальный же вопрос отступал на второй план. Точнее говоря, нигилизм среди молодежи 1860-х и 1870-х годов являл собой скорее негативное отношение к существующим обычаям, социальным, политическим и религиозным институтам, нежели оформленное революционное движение, как это часто интерпретируется сейчас.⁶ Тем не менее он был силой, поколебавшей основания российского общества.

Совершенно естественным было то, что консервативные умы в правительстве осуждали разрушительные идеи интеллигенции и начали преследовать ее лидеров. В 1880-е годы Л. Тихомиров писал: "Трудно сегодня найти среди известных защитников интеллигенции человека, которого на протяжении его жизни не рассматривали бы как "злоумышленника" и который ни разу бы не был под полицейским надзором ...".⁷ Впрочем, аресты лидеров подобных Чернышевскому, Писареву и общие ограничения, наложенные на студентов, бывших ядром радикальной молодежи, не уменьшили их идеализма и энтузиазма, направленных на построение нового общества. Наоборот, с усилением реакции усиливалась и оппозиция, которая в 1866 году привела к первой попытке покушения на жизнь царя. Впрочем, усилия нескольких радикалов, стремящихся уничтожить существующий режим, относились к области несбыточного. Интеллигенция все больше понимала, что ей нужно искать поддержку в народе, дело которого она по сути и защищала. Таким образом, делались новые попытки обращения к народу. Это "движение народников" или "хождение в народ" имело своей целью превращение России в социалистическое общество, но только вследствие целенаправленной пропаганды и просвещения масс. Интеллигенция считала, что развитие личности и, следовательно, потенциальных сил народа неизбежно привело бы к уничтожению монархии и высших классов.

Движение это достигло своего пика в 1873-74 годах, когда тысячи не только молодых студентов, но и людей, профессионально утвердившихся в обществе, ходили по российской глубинке, часто в крестьянской одежде, осуществляя свою пропагандистско-просве-тительскую деятельность. Они оставили университеты и домашний уют ради того, чтобы послужить народу и слиться с ним духовно.⁸

Впрочем, было бы неверно предполагать, что движение народников взяло свое начало только лишь от воззваний его радикальных лидеров, таких как С. Нечаев, П. Лавров и М. Бакунин. Еще задолго до их воззваний (как и после них) идея хождения в народ и просвещения его была очень популярна. Вера в народ, культ пожертвования и страдания за него, желание жить жизнью народа, просвещать и наставлять его через книги и таким образом поднять его на высший культурный уровень — все это было уникальным явлением не только среди новоявленной интеллигенции, но и среди аристократии. Именно в 1860-70 годах многие дворяне были исполнены раскаяния перед народом и желания искупить историческую вину своего класса. Достаточно назвать имена И. Тургенева и Л. Толстого, которые, следуя примеру Н. Милютина, поклялись изгнать содеянное их классом зло. Эти кающиеся, осознающие свою вину дворяне, пытавшиеся слиться с народом, стали поколением энергичных проповедников морального усовершенствования человека. Участие этих молодых людей, принадлежащих к правящему классу, раскаявшихся дворян, в движении народников является подтверждением редкой обостренности морального чувства, глубокого и искреннего желания исправить прежнюю несправедливость. "Главнейшим источником этого, — как пишет Вейдле, — было по всей определенности христианское, а еще точнее — евангелическое самосознание".⁹ Целью их была не столько революция, как у многих народников, сколько просвещение, посредством которого крестьянин мог бы улучшить свое состояние.¹⁰

Неожиданная благотворительность со стороны представителей высших классов была тем не менее встречена крестьянами с подозрением, ибо ведь совсем недавно именно от этих людей они, крестьяне, находились в полной зависимости. Никакие усилия благонамеренных кающихся дворян и интеллигенции не принесли существенного успеха. Эти усилия были сведены на нет и вмешательством полиции, и неудачными попытками пробудить доверие в народе. Будучи подозрительным ко всяким чуждым ему людям и равнодушным к проявленному по отношению к нему вниманию, русский крестьянин оставался, как правило, отрицательно расположенным к усилиям этих незнакомых ему людей. Вместо того, чтобы приветствовать их как своих учителей, он часто осведомлял об их действиях власти.¹¹

Гуманистические идеалы интеллигенции и разочарование, постигшее ее за крушением ее народнических устремлений в 1860-70 годах, получили обширное освещение в литературе того времени в типично русской манере. Меры, направленные на подавление свободных политических и общественных дискуссий в прессе, превратили художественную литературу в новый путь для выражения идей и обсуждения злободневных проблем. Художественная литература стала иллюстрировать и отражать различные общественные, политические и религиозные течения, стала барометром духа того времени. За исключением немногих, преследующих лишь эстетические цели, большинство писателей создавало произведения, в которых преобладали поучительные мотивы, защищая радикальные или реакционные взгляды.

В поучительной литературе образовались два главных направления: изобразительное и обличительное. Изобразительная литература объективно представляла социальные условия, по сути не призывая к радикальным переменам. Однако реалистического описания убогой жизни низших классов было достаточно для того, чтобы вызвать возмущение у просвещенного читателя. С другой стороны, обличительная или оппозиционная литература приобрела радикальный тон. Она содержала в себе политические взгляды, направленные против существующего строя. Получив запрет на спорные темы, оскорбляющие блюстителей существующего порядка, писатели изобрели особенный эзопов язык для выражения идей, которые цензор, будь эти идеи выражены прямо, нашел бы нежелательными.¹² Таким образом литература могла играть важную роль,'являя в острых критических тонах или просто обнажая в реалистическом подробном описании отсталость России и необходимость перемен. Русские писатели второй половины девятнадцатого века писали не от радости избытка творческого вдохновения, а, по словам Бердяева, "из-за желания спасти народ, человечество и весь мир, из-за несчастья и страдания, из-за несправедливости и рабства человеческого".¹³

Наиболее талантливыми представителями литературы общественно-политической ориентации были М. Салтыков-Щедрин и Н. Некрасов, соредакторы прогрессивного журнала "Современник" и признанные среди радикалов литературные лидеры. В очерках и аллегориях, основанных на личном жизненном опыте, Салтыков язвительно высмеивает невежественных чиновников, мелкопоместное дворянство и зарождающуюся буржуазию, их нечестность и алчность. В романе "История одного города" (1869-70) он рисует мрачную картину застоя, реакции и высмеивает пассивную терпимость тех, кого еще не коснулись и не осветили современные гуманистические идеалы.¹⁴ Некрасов, ведущий представитель поэтического и общественного реализма, в своей поэзии изображал страдания народа, его бедность, болезни, грубость и невежество. О социальной несправедливости в современной ему России и своем сострадании к крестьянину и пролетарию он писал в своих эпических поэмах, изданных в 1860-70 годах. Некрасовская муза, исполненная печали и меланхолии, также является и музой обвиняющей. Но, как и многие другие, Некрасов возлагает свои надежды на возрождение России в среде низших классов, в частности, крестьян, которых он идеализировал.

Меньшую литературную ценность представляют многочисленные романы группы писателей простого происхождения. Нет особой потребности рассказывать обо всех авторах тенденциозных романов, которые могут быть озаглавлены одним словом "народники", так как все эти повести и романы рассказывают об одном и образуют своего рода летопись всей эпохи.¹⁵ Народнические и радикальные убеждения, высказанные этими молодыми романистами, не могли не подвергнуться нападкам со стороны таких же посредственных писателей из реакционного лагеря. Консервативная и реакционная литература была слабее прогрессивной как по количеству, так и по качеству. Наибольшая поддержка в борьбе против писателей-радикалов исходила от редактора ежемесячника "Русский вестник" журналиста М. Каткова, который в остроумии и сатиричности часто не уступал Салтыкову. Будучи литературным рупором реакции и, таким образом, влиятельной силой в политике правительства, Катков оборвал судьбы многих прогрессивных писателей.¹⁶

Литературная критика, как и сама литература, брала на себя моральные, общественные и политические функции. Из-за того, что критики защищали и рассматривали только те литературные произведения, которые подходили для пропаганды своих собственных социальных идей, литературная критика начала пренебрегать эстетическими ценностями в произведениях искусства. Необходимость распространения современных просветительских взглядов через литературное слово ощущалось как нечто более важное, чем какое бы то ни было внимание к эстетической стороне произведения. Крайности этого утилитарного подхода поддерживал Писарев, утверждая (и эта фраза очень часто цитировалась), что "пара сапог куда больше ценится, нежели какая-нибудь из трагедий Шекспира". И хотя этого крайнего убеждения Писарев придерживался не всегда, он требовал от литературы освещения насущных проблем, которое привело бы к просвещению масс. Девиз его был: самое важное — в первую очередь. На фоне таких взглядов немногочисленные сторонники эстетических ценностей, такие как А. Григорьев, П. Анненков, а позднее и критики символистской ориентации с их лозунгом "искусство ради искусства" вряд ли могли себя утвердить.

Поэтому неудивительно, что во время расцвета утилитарной литературной критики Достоевский, начиная с 1860 года и до самой смерти в 1881 году, не получил ни единого одобрительного отклика, а роман Л. Толстого "Анна Каренина" подавляющее большинство расценило как еще один образец мелодраматического мусора в стиле старых французских романов.¹⁷ Хотя писатели более молодого поколения отдавали должное Толстому и Достоевскому, мнение о том, что ценность литературного произведения определяется его социальной и моральной полезностью, остановило многих и не дало им перенять мастерство у этих художников слова. Таким образом, качество большинства литературных произведений, появившихся на свет после 1860-х годов, было обречено пребывать на посредственном уровне, однако это не помешало им играть важную роль в обществе. Но что отличало Толстого, Достоевского и других писателей их времени, так это не столько их талант, сколько поиски решения социальных и моральных проблем России. Подобно своим современникам, они глубоко сочувствовали народу; никогда не останавливались в поисках истины, — это лейтмотив русской литературы всего столетия. В отличие же от большинства других они старались облегчить проблемы России не путем насилия, а через систему моральных и социальных принципов, стоящих на религиозной основе.

Социально-политическое разочарование, обязательно сопровождавшееся настроениями пессимизма, уныния и меланхолии, является ведущей темой в тенденциозной литературе того времени. Произведения Некрасова, описывающие человеческие ценности угнетенных и зло, властвующее над ними на протяжении веков, содержат лишь малую долю надежды во всем том положении отчаяния. Сродни им и гражданская поэзия Н. Огарева, развивающая тему бедности, страдания, уныния и разочарования и написанная им задолго до развернувшейся в 1880-е годы реакции. Его поэзия явила настроение разочарования и безнадежности многих дворян-либералов, придерживающихся политики освобождения. Состояние крушения и разочарования прослеживается и в стихотворениях А. Плещеева. Плещеев, начавший свою деятельность как страстный защитник гражданских прав, проведя несколько лет в сибирской ссылке написал стихи, исполненные грусти и уныния. Мрачный пафос и горькая ирония, безнадежность, в которой пребывают жертвы социальной эксплуатации, характерны для рассказов и романов А. Левитова, сравнивающего убогость крестьянской жизни с жалкой жизнью городских бродяг. Название его сборника очерков и рассказов "Скорбь деревень, больших дорог и городов" (1874) отражает тему страдания и отчаяния народа.

Утрата веры в народническое движение как идеальное решение социальных проблем России — главная тема в произведениях Г. Успенского, одного из наиболее типичных и характерных писателей 1870-х и 1880-х годов. В своем первом сборнике рассказов (1866) он рисует картины трущоб с их обитателями — людьми из низших классов: хотя они и пребывают в состоянии отчаяния и безнадежности, они все же не утратили человеческих чувств и не перестали мечтать об утопии, общественном порядке, основанном на справедливости. Позже, уже участвуя в народническом движении, Успенский обнаружил, что у крестьянина не было ни сил, ни способностей, необходимых для преобразования российского общества. В этюдах и рассказах Успенского, которые вошли в сборники "Новые времена, новые заботы" (1873-78) и "Власть земли" (1882), несмотря на их юмористический оттенок, преобладает трагическое чувство заброшенности и одинокости, ибо автор увидел, что должных социальных условий, необходимых для развития отдельной личности, в России нет и в ближайшем будущем не будет. Разочаровавшись в своей изначальной концепции и "обладая болезненно развитой моральной чувствительностью, он переживал конфликты и трагедии российского радикального духа чрезвычайно сильно и глубоко".¹⁸

Крушение этого идеалистического движения показало, что прогрессивные элементы в российской империи утратили свою связь с действительностью и с духом своего народа. Образованные люди поистине стали "чужеземцами" с современными взглядами в отношении культурного наследия своей страны, которое они определяли по ценностям Запада.¹⁹ История российского образованного класса показывает, что чем больше они воспринимали европейские идеи и способствовали развитию своей культуры, тем больше углублялся разрыв между низшими и высшими слоями общества. И хотя культура образованного класса принимала отчетливо русский характер, тем не менее она оставалась недоступной массам главным образом из-за их необразованности. Следование европейским идеям в условиях традиционной России не разрешило, а скорее усилило существующие общественные проблемы. Русский народ, безграмотность которого достигала восьмидесяти процентов, не затронутый общим культурным прогрессом девятнадцатого века, пережил культурное преобразование только после Октябрьской революции.

Растущее разочарование и понимание того, что народническое движение не принесет удовлетворительных результатов, побудило многих, особенно из рядов крайне радикальной молодежи, перейти в террористические организации. Они надеялись добиться у правительства уступок с помощью убийств наиболее ненавистных представителей режима. Жертвовать собственной жизнью террористов побуждала не просто ненависть. Они делали это по доброй воле и в интересах народа. "Поймай террориста, и ты откроешь в нем филантропа; покопайся в его душе поглубже, и в конце концов ты увидишь в нем сбившегося с пути христианина".²⁰ Убийства эти однако были малоэффективным средством в приобретении единомышленников, и, конечно же, наименее эффективным для подъема народных масс. Более того, террористические акции, повлекшие за собой убийство императора (1881), были встречены многими либералами и самим народом с возмущением, так как для многих Александр 11 был царем-освободителем. Это убийство разрушило все надежды интеллигенции; его последствия привели к результатам прямо противоположным ожидаемым, так как оно упрочило позиции реакционеров, полагавших, что только неуклонное насаждение национализма, самодержавия и православия могло спасти империю от наступления западного либерализма.

Победа реакционеров повлекла за собой политику контрреформ. Законодательство начало уничтожать реформы Александра II. Университеты лишились автономии; печать была полностью подчинена цензуре; с трудом, но еще продолжал существовать суд присяжных, зато местное самоуправление попало под контроль сверху. Жестокое преследование всех политических и религиозных диссидентов стало по существу возвратом к дореформенному периоду, который характеризовался репрессиями, застоем и безнадежностью.²¹ И хотя 1880-е годы стали свидетелями появления в России марксизма, революционная активность предыдущего десятилетия заметно снизилась; освобожденная от иллюзий и скептически настроенная в отношение будущего, либеральная интеллигенция оставалась в целом пассивной в эпоху реакции, которой суждено было продолжаться в следующем веке. "К 1884 году все активные революционеры были либо в Шлиссельбургской тюрьме и в Сибири, либо за границей ... Для того времени стали обычными мирные и пассивные аполитичные устремления. Приобрело популярность учение Толстого, и не столько из-за своего уничтожающего осуждения государства и церкви, сколько из-за теории непротивления. Подавляющее большинство людей среднего класса погрузилось в жизнь всеобщей скуки, где не было места никаким пылким и страстным желаниям и стремлениям...".²²

Превалирующий скептицизм и безнадежность, пассивное и бесцельное существование — все это дало о себе знать в русских прогрессивных кругах вслед за крушением движения народников и убийством Александра II, вызвали естественный упадок утилитарного направления в литературе. Это отсутствие интереса к непосредственной общественной утилитарности также являлось причиной большего внимания к эстетическим ценностям в литературе. Определенная общественная цель литературы предыдущих десятилетий уступила дорогу проблемам личности: психологические конфликты, одиночество, конфликты с враждебным окружением, утрата веры в лучшее будущее, бесцельное существование. Верная традиции, литература в очередной раз отразила дух эпохи, отличавшейся пессимизмом и безразличием, которое явилась результатом утраты веры в гражданскую и религиозную власть, недопонимания и отсутствия возможностей в целом.

Олицетворением пессимизма, всеобщего чувства бессилия покончить с духовным и физическим злом являлись произведения, да и сама жизнь таких писателей, как В. Гаршин и С. Надсон. Их, типичных представителей писателей 1880-х годов, объединяло желание улучшить мир и осознание своего бессилия. Они утратили веру в человечество, им решительно недоставало живости и убеждений молодежи 1860—70 годов. Наделенные исключительной моральной чувствительностью, но испытывающие недостаток веры в собственные возможности совершать настоящие дела, они были терзаемы отчаянием и внутренними разногласиями и обречены на психологическую и физическую гибель. Оба писателя умерли преждевременно: один покончил жизнь самоубийством, а другой умер от туберкулеза. Излюбленная тема Гаршина в его коротких рассказах: неудача, постигающая человека в борьбе против существующих сил зла.

Будучи постоянно неудовлетворенным существующим порядком в мире и страдая неврастенией, которая держала его на грани умопомрачительства, Гаршин изображал невинных и страждущих в таких рассказах, как "Четыре дня" (1877), "Attalea Princeps" (1880) и ''Красный цветок" (1883). В гражданской поэзии Надсона нет того ужаса и уродства, которые мы обнаруживаем в рассказах Гаршина. Будучи идеалистом на заре своего писательского пути, он все более и более предается меланхолии по причине своего отчаяния при виде политической и общественной ситуации того времени и собственных неизлечимых физических страданий. И хотя в его поэзии преобладают скептицизм и общее разочарование интеллигенции 1880-х годов, в его творчестве нельзя не заметить некой искорки надежды и веры в торжество истины.²³

Хроническая болезнь российского общества, его пассивность, пессимизм и общая слабость как нельзя лучше отражены в произведениях Чехова, особенно в его драме "Иванов" (1883). Уставший и неспособный что-либо сделать, главный герой переживает полное разочарование в возрасте тридцати пяти лет. В конце концов он совершает самоубийство. Иванов олицетворяет в пьесе все поколение 1880-х годов. Использование автором наиболее распространенной русской фамилии свидетельствует о существовании многих таких Ивановых в то время. Герои Чехова, безразличные к жизни и ведущие бесцельное существование, отражают моральную пустоту того времени. В своих рассказах и пьесах Чехов беспристрастно изображает все социальные слои в переходном состоянии. Вместе взятые, они представляют панораму российского общества в последние десятилетия девятнадцатого века. Выбор Чеховым таких мотивов, как скука, пустота существования, смирение, привели к частому повторению группы отрицательных прилагательных, которые вызывают у читателя уныние и подавленность. Даже в пьесах "Три сестры" (1901) и "Вишневый сад" (1904), задуманных автором как легкие комедии, нельзя не заметить преобладание пессимистического представления о жизни. Типичное для Чехова сочетание сатиры и комизма с одной стороны и мрачного состояния с другой производят трагикомический эффект, своего рода смех сквозь слезы. Лейтмотив Чехова выражен в наиболее угнетающей по настроению повести "Рассказ неизвестного человека" (1893), в котором автор являет безнадежность и бесполезность существования своего поколения через серию вопросов: почему мы такие усталые и неумелые? Почему рушатся наши надежды, когда нам только тридцать? Почему так много молодых людей умирает от чахотки, а другие кончают жизнь самоубийством или находят удовлетворение в спиртном и картах? Почему многие оставляют идеалы своей юности? Почему мы исполнены страха и скуки? Почему мы не направляем наши усилия на возвышение как самих себя, так и всего общества, на новое, полезное существование? Хотя и скептик, не находящий прямого решения проблемы безвыходного отчаяния своего поколения, Чехов все же не совсем отбросил веру в человечество и в строительство лучшего, хотя и далекого будущего.²⁴ Ответы на вопросы, поставленные Чеховым, мы, по всей видимости, находим у Н. Михайловского, который сравнивает искания русской молодежи 1860-х и 1870-х годов с исканиями Фауста. Не находя счастья или удовлетворения в государственной службе или в движении радикалов, многие вели бессмысленную жизнь в напрасных поисках ответов на вопросы о сущности вещей, спрашивая себя: кто они и зачем они живут. Михайловский, раскаявшийся дворянин и радикальный теоретик, но скорее защитник индивидуализма, чем коллективизма, отмечает, что среди молодежи той эпохи разочарование и самоубийства достигали эпидемического размаха. Он чувствовал, что несостоятельность в жизни объяснялась дисгармонией того времени: несоответствием чувства и разума, науки и жизни, философии и этики, общественных институтов и человека, — факторами, каждый из которых являлся результатом сомнений, скептицизма и неверия в переходный период истории России.²⁵

Угнетающая атмосфера последних десятилетий девятнадцатого века не исчезла на заре нового века. Й, хотя распространялись уже новые направления и новые ценности, пессимизм и скептицизм продолжали доминировать в произведениях Горького и его последователей — Л.Н. Андреева и С.Г. Петрова (Скитальца). В то время как Андреев изображал безнадежный мир, тюрьму, из которой нет иного выхода кроме смерти, Петров и особенно Горький, хотя и были скептиками, верили и надеялись на сильных и энергичных людей из народа, способных построить более счастливое будущее, на пролетариат и на приход социализма. Этот реалистический пессимизм с непоколебимой надеждой на будущее имел аналогию с движением, начавшемся в 1890-х годах. Видя жизнь с такой же пессимистической, скептической точки зрения, но в то же время стремясь уйти от безысходности, многие представители более молодого поколения (декаденты, символисты) искали успокоения в сверхъестественном; они отошли от действительности и в своей поэзии воспевали загадочный, мистический, темный и метафизический мир. Тем не менее последнее десятилетие девятнадцатого века, по сути, обозначило возвращение интеллигенции к своей исторической миссии, к рассуждениям и спорам о социальных условиях, идеологии, доктринах и благотворительных идеях. В результате этого в России снова возникли различные общественные, религиозные и политические движения, каждое из которых имело своей целью найти окончательное разрешение проблемы русской безысходности. Особого внимания заслуживал интерес, который интеллигенция и люди из высшего класса вообще уделяли религиозным вопросам.

Разочарование в Православной Церкви и последующий рост нонконформистов во второй половине девятнадцатого века вместе с атеистическими воззрениями радикальной интеллигенции и религиозной апатией в аристократической среде ясно говорили о том, что Россия переживала не только общественный, но и религиозный кризис.²⁶ Были сделаны попытки объяснить этот религиозный кризис, в частности распространение сектантства, как поросль чуждого западного или восточного происхождения; "словом, причины его зарождения ищут во всем, где угодно, но не во внутреннем психологическом развитии народа".²⁷ Правдой является и то, что именно западная Европа дала толчок распространению протестантских религиозных взглядов в России, так же как и то, что среди россиян созрели все условия для их восприятия. Впрочем, основную причину религиозного кризиса следует искать в обскурантизме официальной церкви, в ее невежественном духовенстве, которое не смогло удовлетворить духовные потребности населения и его религиозные устремления. Не желая провести реформы, в результате которых люди бы начали жить настоящей религиозной жизнью, и будучи не в состоянии обеспечить духовные насущные потребности простых людей, не говоря уже об образованных, русская официальная церковь продолжала свою средневековую традицию, стараясь любой ценой уберечь народ от влияния западной Европы. Святейший Синод не видел необходимости проведения реформ в своей сфере власти вплоть до 1905 года, когда было уже слишком поздно.²⁸ Как это ни парадоксально, но именно энергичные действия нонконформистов побудили Православную Церковь пойти на проведение реформ. Это улучшило проповеди об этических идеалах и толкование доктрин, до сего времени по сути отсутствующие в традиционной церковной службе, сводившейся лишь к чтению Евангелия и литургии.²⁹ Н. Зернов пишет, что консервативность Православной Церкви, ее неспособность провести реформацию и повысить общий уровень развития своего духовенства объясняется той жесткостью политики, которую государство навязывало церкви. Имперское правительство поставило себе целью не допустить усиления церковной власти, как это было в допетровское время. Церковь под предлогом ее собственной безопасности содержалась подобно пленнице. Деградация и культурная изоляция ее духовенства служили главными элементами в той жесткой политике, которую империя навязывала христианскому обществу.³⁰ При таких условиях было неудивительно, что образованные россияне второй половины девятнадцатого века становились атеистами, охладевали к Православию, интересовались сектантством и поддерживали его. Лишь славянофилы выступали в защиту Православия.

Отсталость и консерватизм, нежелание правительства дать народу полные гражданские свободы и общественное разочарование, возникшее в результате условий, сложившихся в России во второй половине девятнадцатого века, нашли свою аналогию с религиозным развитием страны в то время. Еще большую параллель можно провести между оппозиционной интеллигенцией и различными религиозными сектами; в послереформенный период они в равной степени увеличивались и числом, и популярностью. Религиозные сектанты, хотя они не имели революционных намерений, все же в перспективе были опасны существующему порядку, поскольку сектантство фактически противостояло консерватизму и религиозному формализму Русской Православной Церкви. Более того, любая оппозиция по отношению к церкви фактически означала оппозицию в отношении государства, поскольку Русская Православная Церковь как национальная государственная церковь была тождественна правительству. Этим и объясняется поддержка, которую оказывало государство обер-прокурору Священного Синода К. Победоносцеву в его преследованиях сектантов, начатых им в последние десятилетия девятнадцатого века, которые продолжались параллельно с преследованиями правительством радикально настроенной интеллигенции. Хотя Россия переживала период Реформации совершенно отлично от того, как переживала его Западная Европа, система национализации веры и церкви была таковой, что она в значительной степени породила раскол в кругах официальной церкви задолго до эпохи реформ.³¹ Если не считать староверов или раскольников, верования которых мало в чем отличались от православия, находившегося под покровительством государства, то религиозные разногласия в России, как и в христианской Европе, начались в момент, когда Библия стала толковаться отдельными людьми в духе, отличном от установленных традиций.

Развитие религиозного диссидентства приобретало либо эмоциональные, мистические, либо рациональные, интеллектуальные тенденции. Различные движения отказывались от традиционных формальных доктрин и искали возможности устранения посредников между Богом и человеком.³² Какими бы многочисленными и разнообразными эти движения ни были, склоняющиеся либо к мистицизму, аскетизму, либо к реформаторскому радикализму, — все они свидетельствовали о растущем духовном беспокойстве того времени. Силу сектантства следует измерять не количеством, а духовной силой их верования, с которой оно искало истинного и окончательного разрешения вопросов веры. Именно религиозный энтузиазм и помог ему выжить в условиях гонений и ссылок. Вообще отношение стражей церкви к сектантам менялось в зависимости от временной необходимости и обстоятельств.³³ И хотя после освобождения крепостных никаких особо либеральных религиозных реформ не проводилось, в пореформенную эпоху, особенно в период между 1860-80 годами, можно обнаружить огромный рост религиозных диссидентов - фактор, который несомненно имеет непосредственную связь с либеральной политикой правительства.³⁴ Зарегистрирован был не только численный рост сектантов, но и возникновение новых религиозных сект, особенно таких, как штундисты, штундо-баптисты и редстокисты (или движение пашковцев), которые, основываясь на Евангелии и разумном мышлении, брали свое начало из распространившихся в России во второй половине девятнадцатого века всеобщего скептицизма и недоверчивости.

Государственная церковь со всем ее формализмом, средневековыми методами и мышлением не смогла предотвратить рост скептицизма и религиозной неопределенности, которые прочно утвердились в России в девятнадцатом веке. Она была просто не в состоянии обеспечить духовное руководство в то время, когда страна была охвачена пессимизмом и скептицизмом, когда в России, как в никакой другой стране, люди так не искали решения своих социальных, моральных и религиозных проблем. Конечно, было вполне естественным, что некоторые начали искать ответ и надеялись найти его в радикальных общественных движениях того времени; другие же верили, что ответ находился в каком-либо новом религиозном нравственном учении. Но какова бы ни была природа различных религиозных течений — учение ли Л. Толстого, В. Соловьева, Ф. Достоевского или Евангелическое возрождение, которое отстаивало религиозную свободу в личных взаимоотношениях с Богом, —все они брали начало во всеобщем разочаровании того периода, в отсутствии веры в политику государства и официальной Православной Церкви России. Рассматривая европейское культурное влияние на Россию после 1860-х годов в целом, Масарик воздает должное тому воздействию, которое европейский протестантизм оказал на ее религиозную жизнь.

Масарик — один из немногих ученых нашего столетия, обративший внимание на религиозное пробуждение в российской аристократической среде и на его инициатора и лидера лорда Редстока, и особенно В. Пашкова. В его комментариях относительно распространения Евангельского сектантства мы читаем: "Оппозиционное влияние раскола (староверов) так и не прекратилось, но за последнее время к нему прибавилось и заметное влияние европейского протестантизма, который начал воздействовать на огромную массу крестьян. За шестидесятые годы на юге распространился штундизм, в семидесятых возник штундо-баптизм (сейчас нео-штундизм); в народе зарождались другие аналогичные религиозные движения. В аристократической среде С.-Петербурга лорд Редсток, и особенно Пашков, находили приверженцев своему учению. Религиозные искания Толстого собрали все эти направления в одно целое...".³⁵

П. Милюков, проанализировав принадлежность сектантов к российским социальным классам, приходит к выводу, что сектантство всегда выглядело привлекательным для высших классов России. В то время как староверы были популярны среди таких социальных групп, как крестьянство и купечество, "сектантство, как проявление неудовлетворенных религиозных потребностей, было распостранено среди интеллектуалов и народных масс. С самого начала и до конца истории сектантства наблюдался постоянный обмен идеями между высшими и низшими слоями общества. В противовес широко распространенной теории главный источник этих ваимоотношений лежал не в схожести общественных концепций, а в идентичности религиозных и философских идей и общих чувствах и взглядах относительно сущности веры. Схожесть общественных концепций была скорее уже результатом той идентичности религиозной психологии".³⁶ Была ли схожесть общественных идей в высших и низших классах результатом "религиозной психологии" — не так важно, как то, что социальный элемент играл все более значительную роль в сектантских движениях,³⁷ и. это, несомненно, было результатом влияния интеллигенции. Штундисты требовали нового общественного порядка, который предусматривал бы упразднение власти, передачу земли крестьянам и установление общинной жизни;³⁸ учение Толстого стало новым общественным идеалом для христианского общества, или братства, члены которого были бы объединены нравственными узами; редстокизм и пашковство характеризовались своей благотворительной деятельностью и постоянной социальной работой в среде низших классов.

Может показаться, что уровень религиозного сектантства второй половины девятнадцатого века с его социалистическими идеями и стремлениями к практической деятельности стоял на одном уровне с революционной интеллигенцией, так как и те, и другие стремились к переменам в российском обществе. Но было бы ошибочным утверждать, исходя из отдельно взятых примеров, что сектанты и революционеры делали общее дело, как это хочет представить Масарик, который пишет: "... религиозный рационализм мужика встал в один ряд с позитивизмом и нигилизмом интеллигенции. В своем романе "Штундист Павел Руденко" Степняк (Кравчинский) передает точную картину этой близости, описывая, как верующий мужик-штундист делает общее дело со студентом-революционером".³⁹ И хотя отдельные элементы социалистической идеи были привиты к доктринальным учениям многих сект, основой их вероисповедания все же оставалось глубоко укоренившееся религиозное убеждение.⁴⁰ Христианский или религиозный социализм, явление скорее западноевропейское, не получил широкого распространения в России. В России не было ни одной секты, которая приняла бы определенную догму, представляющую собой синтез христианства и социализма радикалов (и хотя духоборов и штундистов почти можно было назвать религиозными социалистами, источник их вероисповедания имел в себе другую основу).

Те несколько агитаторов либерально-социалистического движения среди сектантов были атеистами, тогда как сектанты в целом составили отдельное религиозное движение. Впрочем, оба эти движения имели общего противника, и из-за этого могло казаться, что они действовали заодно. Только в начале двадцатого века революционная интеллигенция обратила особое внимание на сектантов, но не из желания поближе познакомиться с основами их вероучения, а чтобы привести их к вере в свои убеждения.⁴¹ Одной из наиболее разительных особенностей религиозных кризисов второй половины девятнадцатого века было не столько распространение религиозного диссидентства, сколько рост атеистических взглядов в интеллектуальной среде. Научный материализм "мыслящих реалистов", нигилистов 1860-х годов, уже начинал оказывать свое влияние на духовную жизнь россиян. Формальные, следующие предрассудкам, высшие чины Православия не смогли оказать сопротивление научному детерминизму, который уже стал твердой основой учения нигилистов. Описывая смену убеждений нигилистов, Масарик утверждал, что ''нигилист просто сменил предмет своей веры. В детстве и отрочестве он верил в доктрины катехизиса; будучи старшеклассником средней школы и студентом университета он стал верить в постулаты Фейербаха и Молешотта".⁴²

Еще более говорил за себя тот факт, что многие из пропагандистов новых материалистических атеистических взглядов были молодыми людьми, сыновьями священников, студентами теологических факультетов, которые, получив представления об учении официальной церкви из первых рук, восстали против традиционных религиозных понятий. Описывая интеллигенцию 1860-х годов, Д.С. Мирский отмечает, что "сыновья священников особо выделялись в среде новых людей шестидесятых. Если кто-то был сыном священника, то именно потому он и был атеистом".⁴³ И хотя оказалось, что их разрушительная критика была направлена против традиционных институтов, власти, фальши и религиозных предрассудков, все же главным ее объектом было православие и теократия. Официальная церковь, пользуясь своими близкими отношениями с государством, противостояла прогрессу даже в тот период, когда абсолютистские теории уже не владели умами мыслящих людей, как женщин, так и мужчин. Она отличалась своей враждебностью по отношению к гражданской свободе и свободе мысли. В своей агитационной работе нигилисты часто были не менее фанатичны, нежели их противники — представители Православия. Хотя и трудно числено определить уровень оппозиции, противостоящей Православной Церкви, — той самой оппозиции, которая была ею же взращена, то в какой-то степени об этом можно судить из того факта, что большинство писателей радикального направления и их лидеров, выходцев из народа, имели во дни своей юности самое близкое к православию отношение: Н. Чернышевский, Н. Добролюбов и М. Антонович были сыновьями священников и получили образование в духовных семинариях; Решетников, С. Нечаев, В. Слепцов, П. Якушкин и Н.В. Успенский были студентами духовных семинарий. Златовратский был сыном священника, а Г.И. Успенский — внуком дьякона.⁴⁴

Утрата веры теми, кого готовили утверждать ее и защищать —еще одно подтверждение того, что официальная церковь с ее учением оказалась совершенно несостоятельной исполнить свой долг религиозного просветителя российской молодежи.⁴⁵ Практически не ощущалось ее нравственного влияния, и само духовенство не пользовалось тем уважением, которое обычно оказывают лицам их звания. Скептическое отношение к духовенству пронизывает несовершенные в эстетическом плане повести и рассказы М. Аль-бова. В них автор в сатирическом ключе детально описал болезненно-патологическое состояние разума русского духовенства и его неспособность обеспечить духовное руководство в период разочарования и отчаяния. В таком же духе написаны и "'Очерки бурсы" Н. Помяловского (1862-63), в которых он знакомит читателя с познаниями и самой системой подготовки будущих священнослужителей. Н. Помяловский, который сам был семинаристом, успешно рисует детальную реалистическую картину состояния безнадежности, которая царила в российских духовных семинариях. Жизнь в них — это не более чем нескончаемый разгул грубости, цинизма, садизма и распущенности.⁴⁶ Поэтому и неудивительно, что многие бросали семинарии, чтобы впоследствии примкнуть к рядам нигилистов.

В высших классах России еще более распространенным явлением, чем атеизм, было полное равнодушие к религии и церкви. Впрочем, это явление было характерным для всей Европы девятнадцатого века. Как только модные тогда антирелигиозные светские взгляды энциклопедистов проникали в Россию, несколько поколений аристократии отошли от православия. И хотя многие все еще посещали церковь и внешне соблюдали религиозные обряды, в действительности они оставались безразличными к стереотипным, средневековым церковным обычаям.⁴⁷ Плачевное состояние религиозных убеждений среди высших классов России середины девятнадцатого века было обличено как защитниками, так и противниками русского православия. В 1880-х годах Тихомиров, будучи тогда еще в стане радикалов, утверждает, что "'образованные люди в России на протяжении долгих лет отличались своим безразличием к религии. Нельзя сказать, что они питали к ней отвращение. Они были совсем к ней равнодушны. Быть религиозным человеком означает совсем другое".⁴⁸ Хотя влияние европейской цивилизации и европейской мысли, несомненно, поколебали религиозные убеждения российских аристократов, было бы все же ошибочно относить безверие и скептицизм по отношению к православию только на счет западного влияния. Общественная жизнь аристократов, их легкомысленное, поверхностное, суетное существование, по-видимому, оставляло им очень мало времени на серьезные размышления над вопросами православной веры. Таково было мнение и многих сторонников православия.

Но такую характеристику нельзя дать всем представителям высших классов. Хотя в прошлом аристократию, как отдельно взятый класс, часто обвиняли в том, что она не обеспечивала духовное руководство в кризисные моменты, следует, однако, помнить, что среди самих аристократов не было единодушия.⁴⁹ Впрочем, литературные круги того времени, да и некоторые аристократы по происхождению, в целом считали аристократию загнивающим классом, подавленным скептицизмом и религиозными сомнениями. Тогда как пессимизм и скептицизм А. Новодворского (Осси-повича) отражается в конкретных ситуациях и характерах героев, избранных им из числа дворян, то князь Д.П. Голицын (Муравьин) в своих многочисленных повестях изображает беспросветное загнивающее существование всего аристократического общества С.-Петербурга. Его "Бедные и изящные" (1884) и "Тенор" (1885) — примеры того, с каким удовольствием он изображает упадочных, психопатических, слабоумных представителей высших классов, которые оказываются не в состоянии повести кого-либо за собой. Исчезающее российское дворянство — тема многочисленных повестей П. Боборыкина и очерков С. Терпигорова (Атавы). Оба писателя в контрасте с загнивающей аристократией изображают зарождающийся новый класс буржуазии: Боборыкин в "Дельцах" (1872), а Терпигоров в "Поскудении" (1881). И хотя двадцати повестям равно как и драмам Боборыкина недостает художественного мастерства, они тем не менее имеют большую культурно-историческую ценность. Они рисуют весьма объективную картину высших сфер российского общества и отражают общественную мысль второй половины девятнадцатого века.

В 1880-е годы Г. Терлецкий развернул открытую атаку на равнодушие к православной религии в великосветской среде столицы и на заигрывание аристократии с протестантизмом и католицизмом. Он критиковал пустоту жизни аристократов и принятие ими иноземных религиозных взглядов вместо русского православия. Терлецкий негодует, что при таких условиях российская аристократия была не в состоянии познать суть и даже познакомиться с "красотой православной веры". Это означало, утверждает он, что когда в 1870-х годах аристократия переживала религиозное возрождение, эти отдалившиеся от русской национальной церкви дворяне не предпринимали попыток найти ответ на свои вопросы в своей законной вере, но скорее в вероисповедании, вдохновленном западным протестантизмом.⁵⁰

Терлецкий мог бы добавить, что со своей стороны церковь тоже проявила безразличие к деятельности аристократических кругов в 1860-е и 1870-е годы. Более того, оказалась не в состоянии стать интеллектуальным и духовным пастырем в эпоху всеобщих сомнений и скептицизма. Поистине в то время, когда повсеместно распространялись безверие и апатия к православию, в среде образованных классов царило религиозное разобщение в результате отсутствия теоретической обоснованности и такой теологии, которая могла бы подкреплять и защищать учение официальной церкви. Как бы иронично это ни звучало, но когда русское Православие в конце девятнадцатого века разрабатывало сравнительно независимую по западным представлениям теологию, пыталось согласовать церковные доктрины с жизнью и покончить с религиозным формализмом, делалось все это не без воздействия иностранной теологической мысли. И еще более разительным представляется то, что русская теология разрабатывалась совсем не теологами, а светскими религиозными мыслителями, такими как А. Хомяков, П. Чаадаев, В. Соловьев, К. Леонтьев и Ф. Достоевский.⁵¹

Русская православная иерархия девятнадцатого века не дала миру ни одного духовного лидера или мыслителя равного Хомякову или Соловьеву. Не была она в состоянии и привлечь в свои ряды выдающихся мыслителей. И хотя формально любой подходящий к этому россиянин мог принять духовный сан, вряд ли нашелся бы хоть один представитель высших классов, кто бы сделал это. Аристократия свысока смотрела на перспективу священнослужительства и считала это социальной деградацией. По словам Милюкова: "Дворяне принимали священнослужителей за людей из низших классов и относились к ним с презрением".⁵² Только в конце девятнадцатого — начале двадцатого веков появились представители духовенства, происходившие из избранных слоев российского общества.⁵³ Православная Церковь хотя и была государственной, но почти не получала поддержки у правительства. Даже под конец правления Николая I дворянин, вознамерившийся получить духовное образование, должен был обзавестись особым разрешением царя, поскольку его служба отечеству могла срочно понадобиться в каком-либо другом месте. Но несколько аристократов в церковной иерархии не смогли бы возместить ущерба, вызванного до настоящего времени культурной и социальной изоляцией церкви. Они не могли получить поддержку и уважение, необходимые для поддержания верности верхушки российского общества национальной церкви.⁵⁴

Кульминация моральных, общественно-политических и религиозных проблем в крайнем их проявлении в 1870-е годы должна была привести в конечном итоге к веренице спонтанных контрдвижений и мер по примирению, даже если в начале это касалось лишь отдельных личностей. Религиозное разногласие среди высших классов, духовный вакуум, явившийся естественным результатом периода ухода от православия к сомнениям и атеизму, не могли в России продолжаться долго. Нигилизму и новым либеральным убеждениям, цель которых была в заполнении интеллектуальной и духовной пустоты, не удалось заменить утраты религиозной веры среди многих представителей аристократического класса, особенно после неудачи и разочарования "мирных пропагандистов" в начале 1870-х годов.⁵⁵ Утрата религиозной веры вместе со скептическим отношением к каким-либо возможностям спасти Россию, будь то правительственные репрессии или неукоснительное насаждение Православия, либеральные реформы, народничество или терроризм, то есть все те методы, которые уже испро-бовались и которые оказались несостоятельными, — все это могло лишь увеличить пессимизм и отчаяние в и так уже хаотичном бессмысленном существовании, мире без прочной опоры. Именно из этого скептицизма и неверия, из невозможности разрешения проблемы богооправдания, особенно из непрекращающегося поиска праведности и истины в высших классах нашло свою почву новое духовное учение. Э.М. де Вогюэ, с 1872 года посол Франции в России и очевидец растущего социального и религиозного разочарования, сравнивая 1870-е и 1880-е годы в России с периодом Реформации на Западе, пишет: "Не нашедши ее [абсолютную истину] и будучи все еще молодыми и открытыми, они сейчас заняты религиозными и общественными дискуссиями, которые пленяли наши западные умы в смутное время, на заре Реформации". Де Вогюэ умело анализирует давно звучащий плач отчаявшегося человечества, когда он говорит об ищущих Бога россиянах: "Во мраке есть тысячи тех, кто ощущает эту великую святую жажду, кто ищет и восклицает, подобно Лютеру в Вартбурге: что такое праведность и где мне найти ее?".⁵⁶

Этот поиск путей спасения и общий интерес к религии среди русской элиты проявился в двух основных направлениях: были те. которые хотели реформ внутри Православной Церкви, и те, которые искали спасения за пределами установленного традиционного вероисповедания. Для каждой из этих групп обновление российского общества на религиозных началах было нужно не столько ради создания совершенной религиозной жизни, сколько ради лучшей жизни вообще. Здесь не столь важно то, что взгляды наиболее глубоких религиозных мыслителей России второй половины девятнадцатого века из числа мирян: В. Соловьева, К. Леонтьева, Н. Федорова, Ф. Достоевского и Л. Толстого, стремившихся к преображению русского общества на религиозных началах, не всегда развивались в одном направлении, а часто находились и в неистовой оппозиции друг к другу. Важно то, что все они были искренне озабочены моральными и религиозными проблемами и вдохновляли других на серьезное отношение к религиозным вопросам.

Характерным является то, что эти "богоискатели", которые от безверия пришли к религии и традиционной вере, не нашли поддержки ни в среде интеллигенции, ни у Православной Церкви. Интеллигенция отвергла религию с ее положительными догмами как таковыми, а Православие подозрительно отнеслось к новому теологическому учению, поскольку оно не согласовывалось с традиционной верой.⁵⁷ Тогда как Леонтьев оставался единственным верным приверженцем древневизантийских принципов, Федоров, Соловьев и Достоевский провозглашали свободу личности и необходимость социальной справедливости.⁵⁸ Как и их последователи в двадцатом веке, "они были убеждены, что религиозное учение о Воплощении призывает людей к свободе, и что принадлежность к Православной Церкви подразумевает не пассивное послушание, а полное проявление творческих и умственных даров человека".⁵⁹ Но призыв их был встречен глухим молчанием. И только на рубеже веков их взгляды нашли полное свое выражение в "религиозном ренессансе", в движении "возвращения к церкви" среди высших классов России.⁶⁰

Неудачные попытки поддержать защитников "религиозного народничества" или нравственного гуманизма Достоевского еще раз засвидетельствовали о полной несостоятельности официальной церкви и дали еще одно доказательство существования пропасти между образованными классами и духовенством. Наиболее разительным примером неспособности церкви охватить всю глубину религиозных проблем России, как они были изложены в работах Достоевского, является Митрополит Петербургский, который, когда его спросили, что он думает об умершем писателе, ответил только, что это был просто выдумщик, который не написал ничего, стоящего внимания.⁶¹ Если эта оценка направлена против Достоевского, писателя, который не систематизировал свои религиозные взгляды в своих литературных произведениях, тогда она точна. Герои Достоевского спорят о религиозных проблемах так, что исходя из этих споров никак нельзя сделать какое-либо заключение о том, на чьей стороне автор, хотя в личной жизни он был сторонником православия.⁶²

По всей видимости, монастыри с аскетически жившими в них монахами принесли большую пользу возрождению православной религии. Для придворных кругов повторное открытие русской монастырской традиции вылилось в настоящее паломничество к таким святым местам, как Оптина пустынь, Валаам, Саров и Соловки. Важность миссии монахов была оценена по достоинству, и литературная интеллигенция уделила этим отшельникам беспрецедентное внимание. Характерно для того времени, что такие талантливые писатели, как Гоголь, Достоевский, Соловьев и даже Толстой посещали этих отшельников, а Леонтьев, дабы избежать "ужасов вечного проклятия", за несколько месяцев до своей смерти дал монашеский обет.⁶³

И хотя изучение наследия Достоевского — дело первостепенной важности при рассмотрении российской религиозной драмы 1870-х годов, когда нравственные, общественно-политические и религиозные проблемы достигли апогея, здесь, однако, предметом нашего внимания является распространение религиозного диссидентства среди аристократии. В этой связи хотелось бы отметить, что число людей, провозгласивших свою верность православию, было небольшим, тогда как Толстой, этот их сильнейший противник, диссидент, преданный анафеме официальной церковью, оказывал сильное влияние на большой круг людей, включая сектантов, интеллигенцию и часть аристократической элиты России, не говоря уже о преданных толстовцах (последователях учения Толстого).⁶⁴ Аристократ, обратившийся от безверия к вере, Толстой пробудил религиозное сознание в обществе, безразличном к религии и враждебном христианству. В этом смысле Толстой символизирует переход от нигилизма (в его самом истинном значении — полное безверие) к религии.

О его духовном кризисе, об изменении мышления и произошедших в нем нравственных переменах, о его обращении к заповедям Христа говорится в его произведениях "Исповедь" (1879), "'В чем моя вера?" (1884). В них он изображает умонастроения класса, к которому принадлежит он сам, его беспросветное, безнадежное и бессмысленное существование, которое было результатом разочарования в общепринятых доктринах православия и отсутствия истинной религиозной веры вообще. Он заявляет, что открытое исповедание православия характерно для людей низкого интеллекта. Его неустанные поиски смысла жизни и признание того, что ответ может быть найден только в вере, побудили его на некоторое время обратиться к учению официальной церкви, но только затем, чтобы порвать с ним окончательно и навсегда. Толстой обнаружил суть истинного христианства в нравственном учении Евангелия и в простой крестьянской жизни. Будучи убежденным, что в непосредственном исполнении евангельских заповедей он нашел истинную веру, а с ней и разрешение всех общественных и религиозных проблем России, он после 1879 года посвятил свою жизнь распространению этого идеала, преступая ради этого, как никто другой до него, границы традиционного христианства.

Толстовское освобождение от доктринального православия и его последующее стремление к большей индивидуальности в вере фактически означало движение к западному протестантизму. Это не является в наше время секретом (Толстой, писатель и пропагандист, позаботился об этом), и не один Толстой стремился к этому. Религиозный индивидуализм, преобразование традиционной церкви в сравнительно свободную религиозную общину во второй половине
девятнадцатого века стало подлинно европейским явлением. Но что менее известно, так это то, что в среде русской аристократии в 1870-е годы обрело свое начало параллельное толстовству движение, инициаторов которого волновали не только личное спасение, религиозные и общественные проблемы, но и существующий общественный порядок. Как и Толстой, они принадлежали к аристократии; подобно ему они жаждали перейти от скептицизма к вере, от пропасти бездуховности к прочной нравственной основе. Правда это
была не та вера, которую исповедовал Толстой, это была не обязательно религиозная вера; другие вероучения, такие как нигилизм, а позже и социализм, ввиду отсутствия религии часто играли роль религиозной веры. Аристократы, о которых здесь идет речь, в молодости своей совершенно равнодушные к какой бы то ни было вере, скептически настроенные и лишенные энтузиазма, они тем не менее не переставали искать решений как собственных, так и обще
российских проблем. Их они нашли в новом религиозном учении, основанном на моральных и религиозных принципах — евангельском христианстве. И хотя это религиозное движение, известное как Редстокизм или Общество Пашкова, во многом напоминало известные рационалистические секты на евангельской основе (баптисты, молокане, штундисты), оно отличалось по своему происхождению и в вопросах членства.⁶⁵

В России в 1870-е годы Евангельское Христианство не было новостью. Новым был энтузиазм, с каким его проповедовали, и тот факт, что это учение нашло поддержку в среде аристократии. Этим частично и объясняется успех и распространение этого движения, хотя ему так и не дали полностью осуществиться. Несмотря на преследования, редстокизм или пашковство благодаря количеству его приверженцев представил одну из наиболее серьезных опасностей для традиционной государственной церкви. И хотя редстокизм и пашковство принадлежат уже прошлому и как религиозные движения уже давно перестали существовать, все же интересно отметить, что некоторые известные ученые XX века, такие как С. Большаков, В. Коларц и особенно Масарик и Милюков, признали важность этого религиозного возрождения, хотя посвятили ему лишь краткие очерки, или ограничились простым упоминанием. Говоря о расцвете штундизма на юге России, Милюков проводит параллель с движением на Севере, имевшем определенно евангелическую направленность, и добавляет: "Оно (движение) исходило из салонов С.-Петербурга, которые в 1874 году вдохновил своими проповедями лорд Редсток ... Спустя два года было основано Общество поощрения духовно-нравственного чтения, которое просуществовало до 1894 года и которое кроме русского перевода Библии издало несколько сотен различных брошюр, каждая из которых расходилась тиражом в несколько тысяч и иногда выдерживала до двенадцати переизданий".⁶⁶

Это движение хотя и было рождено в аристократических кругах, за короткое время дошло и до людей, принадлежащих к разным общественным слоям. Де Вогюэ, очевидец этого возрождения, отметил то, что по его мнению часто наблюдалось в 1870-х и 1880-х годах: "Недавно в С.-Петербурге двое хорошо одетых мужчин, по всей видимости респектабельных продавцов, пошли на одно из тех религиозных собраний, известных в России как собрания редстокистов ... и в жалостливых тонах, подобно беднякам на улице, начали взывать, обращаясь к выступавшему: 'Сделайте меня верующим'".⁶⁷ Важно отметить, что религиозное возрождение в самом начале не ставило целью утвердить себя вне официальной церкви. Оно стало сектой только тогда, когда началась его жестокая критика со стороны церковных сановников, которые не хотели признать конечной цели движения, а именно — преображение России на религиозной и нравственной основе без того, чтобы быть приверженцами какой-либо определенной деноминации. Можно согласиться, говоря словами Поллока, что "это был лучший путь, нежели путь нигилистов-революционеров".⁶⁸

Далее